ГЛАВА 4. РОССИЙСКАЯ И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКАЯ СИСТЕМА ЦЕННОСТЕЙ В СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ

 4.1. Россия – Европа: открытый вопрос

 По масштабам вторжения в национальную природу россиян чужеродных для нее элементов зарубежной культуры конец ХХ и начало ХХI в. не имеют себе равных, при этом в общественном сознании укрепилась мысль о том, что это вторжение является приобщением России к ценностям мировой цивилизации. Почему эти ценности мировой, т. е. «общечеловеческой» цивилизации имеют ярко выраженную американскую, французскую или английскую (в силу их интегрированности можно определять одним понятием – «западноевропейскую») окраску? Разве ценности политической культуры, например, Китая, Японии или той же России не являются частью этой самой цивилизации? Это вопросы, которые требуют насущного ответа. Если же присмотреться, то говорить мы должны не о приобщении России к мировой цивилизации, а о ее взаимодействии с западноевропейской культурой и сохранении на фоне этого взаимодействия национальной самобытности России.
Вопрос об интеграции России в общеевропейский процесс – один из самых актуальных, и в то же время он поистине для русских вечен, как вечен средний российский обыватель, нищий национальным духом, который в XIX в., с презрением поглядывая на провинциальную  жизнь, мечтал о том, чтобы у нас все было «как в Европах».
До недавнего времени у нас опорой этой точки зрения, т. е. безусловного заимствования из «цивилизованных стран» всего подряд: политических институтов, символов веры, товарного изобилия, моральных и нравственных ценностей – являлся коротко стриженный «новый русский». Он мечтал капиталы сколачивать по-российски, не брезгуя обманом, надувательством или простым грабежом, но при этом быть по-европейски защищенным правовой системой, охраняющей его «частную собственность», т. е. все им наворованное.
Но это все пена массового сознания, возникающая вокруг вопроса действительно застарелого и крайне болезненного. Кажется, ни у кого не вызывает сомнения, что Россия не может быть интегрирована в общеевропейский процесс, как любая из западных стран, и дело не только в разных типах экономики. У ГДР и ФРГ экономика, государственный и политический строй были в принципе несовместимы, но прошло всего лишь несколько лет и интеграция состоялась, потому что обе земли населял народ, имеющий один менталитет, одну национальность, одни религиозные верования, фактически одну историю. Иное дело – Россия.
Очень хорошо высказался по этому поводу в прошлом веке (и тогда этот вопрос был злободневным) мыслитель и государственный деятель К.П. Победоносцев: «Мы удивительно склонны, по натуре своей, увлекаться прежде всего красивой формой, организацией, внешней конструкцией всякого дела. Отсюда – наша страсть к подражаниям, к перенесению на свою почву тех учреждений и форм, которые поражают нас за границей внешней стройностью. Но мы забываем при этом или вспоминаем слишком поздно, что всякая форма, исторически образовавшаяся, выросла в истории из исторических условий, и есть логический вывод из прошедшего, вызванный необходимостью. Истории своей никому нельзя ни переменить, ни обойти, и сама история со всеми ее явлениями, деятелями, сложившимися формами общественного быта есть произведение духа народного, подобно тому, как история отдельного человека есть в сущности произведение живущего в нем духа» .
Отношение к историческому процессу как к «произведению духа народного» или отождествление этого процесса с развитием национального характера, национальной идеи характерно для наиболее значительных философов, творивших на рубеже веков. Безусловно, это отношение отличается в корне от материалистического понимания истории вообще и прогресса в частности, тем более от марксистского подхода, который, как известно, сводил в конечном итоге этот прогресс к росту производительности труда в сфере общественного производства. Обе школы, материалистическая и идеалистическая, однако, сходятся на том, что развитие общественного сознания отличается по крайней мере некоей автономностью по отношению к базису, следовательно, представлять исторический процесс как развитие национальной идеи достаточно правомерно.
В.В. Розанов в работе «Эстетическое понимание истории» (а она посвящена трудам К.Н. Леонтьева, причем, идеи обоих мыслителей в этом отношении совпадают) выделяет в истории России несколько характерных периодов, разделенных революционными изменениями русского менталитета. Вслед за К.Н. Леонтьевым, отмечая за русским народом эту наклонность «переменять центры жизни», в отличие от европейских всемирно-историчес-ких народов, В.В. Розанов приходит к выводу, что «в перемещении центров нашей исторической жизни мы наблюдаем изменение именно носимой идеи при сохранении одной и той же народности и того же политического организма; здесь, таким образом, является намек как бы на вечное развитие содержания в жизни одного развивающегося. И в самом деле, в Киеве, в Москве, на берегах Невы, Россия являлась отрицающей себя самое, и притом окончательно и во всех подробностях прошлого бытия своего» .
Первый такой переворот произошел при перемещении «центра жизни» из г. Киева в г. Москву при Андрее Боголюбском, когда, как считает В.В. Розанов, «на пять веков замолкла в нашей земле поэзия, принизилась мысль, все сжалось и вытянулось по одному направлению – государственного строительства». Для национального духа это означало на протяжении пяти столетий, вплоть до петровского времени, господство общих форм устройства жизни по отношению к частным, превалирование общинного, соборного, коллективистского сознания над индивидуальным. «Этот покров общих форм, скрывавших живую индивидуальность, эту искусственную условность жизни и разбил Петр силою своей богатой личности, – указывает далее Розанов. – Полный неиссякаемой энергии и жизни, против воли неудержимый во всех движениях, он одной натурой своей перервал и перепутал все установившиеся отношения, весь хитро сплетенный узор нашего старого быта, и, сам вечно свободный, дал внутреннюю свободу и непринужденность своему народу».
Этот второй период развития, по мысли философа, заканчивается кануном двадцатого века, и нельзя не оценить точность этого пророчества. России в ХХ столетии предстоит пережить новый революционный переворот в развитии национальной идеи; причем, одну черту и К.Н. Леонтьев, и В.В. Розанов выделяют особо: «Во всяком периоде нашей истории мы разрывали с предыдущим – и разрыв, который нам предстоит теперь, есть, без сомнения, разрыв с Западом. Сомнение в прочности и абсолютном достоинстве европейской культуры, которое является теперь общераспространенным, послужит для нового поворота нашей истории такой же исходной точкой, как вечные неудачи и поражения русских послужили, два века тому назад, исходной точкой идей и стремлений Петра» .
В ХХ в. Россия, безусловно, развивалась в состоянии разрыва с западной традицией; мало того, это можно оценить не просто как разрыв, но и как взаимоотталкивание, некую внутреннюю непримиримость друг по отношению к другу. Естественным образом возникает вопрос: можно ли нынешний период нашего развития, т. е. начало ХХI в., характеризовать как состояние очередного переворота? Во всяком случае, некоторые аналитики поспешили изменения в политической системе России отождествить с изменениями в развитии национальной идеи и провозгласить возвращение россиян в лоно общеевропейской культуры. Так называемый советский период эти аналитики даже характеризуют как аномалию, как тупиковую ветвь, в которую мы зашли и тотчас из нее должны вернуться, убедившись в ее несостоятельности. Временные рамки предыдущих периодов вроде бы убеждают в правильности этой точки зрения: если первый, домосковский, период длился неопределенно долго, второй – пять веков, послепетровский – два столетия, то для советского периода, учитывая темпы ускорения исторического процесса, вполне достаточно одного двадцатого века. Но, даже согласившись с этим, нельзя не признать, что вопрос: «Куда ж нам плыть?» в значительной степени все же остается открытым.