7.3. Идея справедливости в национальном сознании

Два вопроса не дают покоя нынешнему поколению интеллектуалов, которые относят себя к современной разновидности славянофилов – так называемым «почвенникам». Первому гамлетовскому для патриотического сознания вопросу скоро будет ровно девяносто лет: «Как произошло то, что народ, который Достоевский – как это казалось до сегодняшнего дня – справедливо называл «народом-богоносцем», народ, проникнутый достойными уважения древними традициями, которого в прошлом (XIX в. – А.Ц.) рассматривали в качестве главной опоры консерватизма в Европе, вдруг поменял своё мировоззрение и вместо своего святого и Богом данного царя избрал своими вождями и властителями западноевропейских социалистов?» . Второй вопрос еще актуальнее, хотя с первым он связан неразрывно: как получилось, что в 90-е гг. ХХ в. народ опять-таки «поменял свое мировоззрение» и на этот раз отверг духовных наследников «западноевропейских социалистов», но пошел почему-то не за «русопятами», а за еще более западноевропейскими на этот раз капиталистами?
Думается, что вопросы эти за версту отдают «интеллигентщиной», потому что только наша интеллигенция сначала выдумывает себе «народ», чтобы потом иметь возможность мучиться догадками: почему реальный народ поступает совсем не так, как логично поступать выдуманному? Очень увлекательное, умственное, а главное – полезное занятие, так как позволяет уходить от простых ответов, которые неудобны в силу того, что из-за своей простоты неопровержимы. Как мимоходом заметил Н. Бердяев в своей работе, посвященной критике книги В. Розанова, «невозможно все в жизни русской интеллигенции отнести на счет "Бюхнера и Молешотта", "Маркса и Энгельса". Ни Маркс, ни Бюхнер никогда не сидели глубоко в русской душе, они заполняли лишь поверхностное сознание» .
Как произошло, как получилось… Все революции в мире всегда происходили по единственной причине – власть предержащие переставали быть выразителями национальных интересов. Любопытно другое – как менялись эти самые интересы и в начале и в конце ХХ в.
С высоты сегодняшнего дня первый вопрос – насчет «западноевропейских социалистов» – требует некоторого уточнения. Во-первых, большие сомнения вызывает шаблонное утверждение о том, что под воздействием западноевропейских социалистических теорий, в частности учения Маркса, народ «поменял свое мировоззрение». Если этот избитый уже стереотип не принимать на веру, а попытаться в нем разобраться, то он вызывает, прежде всего, недоумение. Учение К. Маркса как целостная идеология всей своей внутренней логикой доказывало, что крестьянская Россия с недоразвитым капитализмом – это вообще не та страна, где в обозримом будущем может победить коммунизм. И если бы «западноевропейские социалистические теории» могли бы быть доведены до каждого коренного русского человека, то этот человек большевиков поднял бы на смех за их невежество и верхоглядство.
Большевиков спасло то, что эти идеи не могли быть доведены до каждого коренного русского человека, так как этот человек был настолько неграмотен, что понять сердцевину марксизма – учение о прибавочной стоимости, которое К. Маркс с немецкой педантичностью наполнил формулами, расчетами, цепочками логических умозаключений, опирающихся на теории А. Смита, Д. Рикардо и многих других ученых мужей, – без университетского образования было невозможно, именно поэтому эти идеи и не могли овладеть массами. И не побоимся утверждать – не овладели и после, вплоть до второго пришествия Великой Смуты. И большевикам, собственно говоря, истинный марксизм был не нужен, именно потому, что эти идеи были неприменимы в России. Им был нужен только новый символ, новое знамя, в руках с которым они могли возглавить толпу и повести ее в нужном направлении.
Здесь надо сделать оговорку об одной выразительной черте русского национального характера, которую ярко подметил Ф.М. Достоевский и вложил в уста князя Мышкина: «Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это – берег, то уж так обрадуются ему, что немедленно доходят до последних столпов; отчего это? … И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдет, – то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль скоро атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разум – такое исступление? Неужто не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не все, ведь, от одних скверных, тщеславных чувств происходят русские атеисты и иезуиты, а и из доли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире! Но наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда!».
Но для торжества нового верования нужно было, чтобы толпа собралась и отвергла прежних вождей. В 1917 г. толпа собралась и отвергла, и западноевропейские социалисты здесь абсолютно ни при чем.
И что же это было за знамя? Знаменем было восприятие коммунизма как СПРАВЕДЛИВО устроенного общества в противоположность тому обществу, которое в 1917 г. уже воспринималось как тотально НЕСПРАВЕДЛИВОЕ.
«Вопрос о хлебе есть для меня вопрос материальный, – писал Н. Бердяев, – но вопрос о хлебе для моих ближних, для всех людей, есть духовный, религиозный вопрос... Не хлебом единым будет жить человек, но также и хлебом, хлеб должен быть для всех. Общество должно быть организовано так, чтобы хлеб был для всех и именно тогда, духовный вопрос предстанет перед человеком во всей своей глубине. Недопустимо основывать борьбу за духовные интересы и духовное возрождение на том, что для значительной части человечества хлеб не будет обеспечен».
Большевики оседлали вековечную русскую национальную мечту о ПРАВЕДНОЙ земле, той самой, о которой говорил горьковский Лука в пьесе «На дне». В отличие от своих многочисленных критиков и идеологических ниспровергателей, они не опошлили, не извратили, не высмеяли этот «природный» коммунизм русского мужика, а классовым чутьем угадали его глубинную суть – и не ошиблись. Это и сдетонировало, и так бабахнуло, что всему миру мало не показалось.
В.В. Розанов, как об этом говорилось выше, предчувствовал незадолго до смуты разрыв с западноевропейской традицией. И разве он был не прав? Разве страна «отдельно взятого социализма» не замкнулась, не отгородилась от Европы вместе со всеми ее социалистами? Если бы в 1917 г. народ действительно пошел за «западноевропейскими социалистами», не логичнее ли было идти за ними и дальше?
Так что все измышления по поводу того, что Великий Октябрь – результат чужеродных для русского национального духа идей – это и есть русский миф, развенчать который так хотят некоторые мыслители.
Какой же увидели русские в 1917 г. коммунистическую идею? Каким представилось им СПРАВЕДЛИВОЕ общество? Они ведь только это из всех многомудрых построений К. Маркса и ухватили: мир нынешний несправедлив, поскольку позволяет одним быть счастливыми за счет других. И второе: коммунизм – это общество, где никому нельзя будет хорошо жить за счет другого.
И здесь нужно сделать отступление. Конечно, теорию К. Маркса умело интерпретировали большевистские идеологи, т. е. именно так, чтобы только эта идея и осталась. Но самих большевиков, как и Маркса, а заодно и менталитет русского народа так интерпретировали их враги, что в сознании прочное место заняли пошлые стереотипы, которые также превратились в русские мифы.
Народ никогда не считал коммунизм «равенством в нищете», как никогда не считал сам по себе аскетизм добродетелью. Да, действительно, отдать имущество бедным и уйти в монастырь всегда считалось духовным подвигом, а подавать милостыню нищим и юродивым – нравственным долгом. С европейской, подчеркиваем, с европейской, чисто протестантской точки зрения это означало пренебрежение к материальным благам и труду, поощрение лодырей, бродяг, неудачников.
Протестантская этика, так хорошо проанализированная в трудах М. Вебера, и православная этика одинаково относятся к неправедно нажитому богатству, но по-разному толкуют спасение души. Протестанты считают, что спасение души в призвании, т. е. в том деле, что Бог предначертал тебе произвести на земле. Следовательно, спасение души в протестантизме – личное дело каждого отдельного индивида, т. е. спастись может любой человек независимо от тех грешников, что находятся рядом, если спасающийся честно служит своему призванию.
Православная этика спасение души видит в служении Божественной истине, осуществлении Закона Божьего, следовательно, спасение души является уже как бы делом не отдельного человека, а всего общества. Спасается душа подающего милостыню, а не того, кто ее принимает, возвеличивается жалеющий юродивого, а не сам юродивый, и отдается имущество бедным не из-за презрения к самому имуществу, к трудам, коими оно получено, а потому, что по большому счету не может спастись человек, могущий помочь ближнему и не помогший, могущий исправить несправедливости несовершенного общества и не исправивший.
Отсюда и второй пошлый миф – о стремлении к имущественному равенству как насильственному уравнению в результате доминирования социальной зависти в национальном характере русских.
Если протестант допускает мысль о том, что богоугодность человека, его душа измеряется в том числе и накопленным богатством, если таково его призвание на земле, то православная этика очень четко отделяет мирское от духовного, так как перед Богом все равны – и вельможа, и нищий.
Большевики взяли на вооружение мечту о коммунизме как о  справедливом обществе, но они же заложили в основание мечты свое будущее поражение, обусловив полное осуществление этого общества наличием врагов, а не своим собственным духовным несовершенством.
На весь ХХ в. нам врагов хватило. Когда враги кончились, стало ясно, что СПРАВЕДЛИВОГО общества построить так и не удалось.
Является ли то общество, что рождается на наших глазах, более справедливым, чем предыдущее? Это главный вопрос для нашей национальной идеи, и он пока открыт.
Можно ли примириться с тем, что сегодняшнее нарождающееся благополучие зиждется на ограблении всех тех, кто погиб в 90-е гг. ХХ в., как не смогший «адаптироваться к рыночным условиям» (будем выражаться политкорректно). Вот основной вопрос, который должен разделять сейчас русских и «западноевропейцев». С точки зрения протестантской этики и европейских ценностей, должно и нужно пренебречь этими несчастными, как не смогшими осуществить свое «призвание» по своей собственной вине, а заодно и теми несчастными, которые еще десять поколений будут являться, пока русский дух окончательно не выветрится среди тех, кто будет жить на просторах России. С точки зрения православной этики, не может быть гармоничным, устойчивым и благополучным общество, если в нем какая-то часть этого общества страдает, и эти страдания – не их личное дело, как сказал бы протестант, это общая боль всякого русского, всего общества.
Среди всех русских мифов миф о СПРАВЕДЛИВОМ обществе является фундаментальным. Не будет его – не будет и русских.